Начинают рассказывать об этом спектакле все с одного и того же: чеховский «Иванов» тут идет задом наперед. Выстрел прозвучит еще до того, как откроется занавес, а лишь только он раздвинется, посреди двора, заваленного пилеными бревнами, мы увидим предсвадебную суету, в центре на пеньке будет сидеть Иванов (Андрей Смоляков), говорить о своей усталости от жизни и просить длинноногую Сашу (Наташа Швец), скачущую тут же в белом нижнем белье, отказаться от замужества. Закончится эпизод, как и у Чехова, снова выстрелом. Мертвый Иванов упадет где-то в глубине сцены у садовой ограды, а в следующей сцене (которая по Чехову предшествовала всем этим событиям), лишь только герой понадобится по сюжету, Иванов снова встанет, отряхнется и вступит в действие с переживаниями о никчемности своей жизни, как ни в чем не бывало. Дальше спектакль так и покатится в обратном порядке с сильными сокращениями (представление длится чуть больше двух часов), с тем только нюансом, что после каждой сцены Иванов будет, убегая в глубину с воплями отчаянья, стреляться. Как писали в русских трагедиях восемнадцатого века: «Отбегает в сторону и заколается».

В сущности, рассказывать об этом спектакле больше нечего, поскольку все его особенности и все его проблемы связаны только с этим давно знакомым, но явно противопоказанным Чехову обратным ходом.

Можно, конечно, предполагать, для чего Юрий Бутусов, прославившийся спектаклями по жестко скрученной новой западной драматургии, решился устроить такой фокус с Чеховым. Вероятно, он пытался и ее мягкое, почти аморфное строение перевести в маленькие определенные кирпичики-эпизоды, смысл каждого из которых -- показать, как Иванова довели до такой жизни. Отчего история превращается в расследование самоубийства с претензиями на экзистенциальную драму. Но с «Ивановым» такой номер не проходит. Фарш невозможно провернуть назад. И более всех от искусственного хода страдает даже не зритель, который чаще всего просто не понимает, что происходит (не будем обольщаться, пьесу «Иванов», которой нет в школьной программе, знает меньшая часть публики), а актеры. Свои хорошие минуты, показывающие, что вообще-то роли им под силу, есть у многих -- и у трогательно любящего папаши-болтуна Лебедева (Игорь Золотовицкий), и у жалкого, суетливого, но со своей маленькой гордостью Шабельского (Сергей Сосновский), и у суховатой, поджимающей губы ханжи Зюзюшки (Полина Медведева), и у рыжей красотки Сарры, скрывающей горечь за кокетством (Наталья Рогожкина). Но все это только минуты, ни у кого нет возможности, что называется, «выстроить роль», нарубленную в куски, -- от крыши к фундаменту не строят.

А первым страдает хороший артист Андрей Смоляков, который изначально поставлен в ложную и безвыходную ситуацию. Начинать спектакль с большого монолога перед самоубийством -- в полном смысле самоубийственно для роли, это ж не кино, где в каком порядке эпизоды ни снимай, монтаж потом сможет вывести и сцену, и зрителя на нужный градус. Выходя на такой текст «с нуля», к только что рассевшейся публике, актер вынужден искусственно заводить себя и зал, его бросает то в патетику, то в истерику, а зал недоумевает: чего он хочет-то, чем недоволен, почему все время кричит или ноет?

Регулярные самоубийства сопровождаются бодрой музычкой: тынц-тынц-тынц, и когда Иванов в очередной раз оживает, отряхивается и снова заводит свою шарманку, зал смеется. Но действие длится, у всех очень серьезные лица, и видно, что все это не шутки. Тогда что?

Скорее бы уж закончился чеховский юбилейный год.